Юрий Кузин: я снимал фильм о дьяволе, а встречал одних мелких бесов...

В сентябре 98-го меня выселили из общежития. Из числа студентов я выбыл еще в конце третьего курса, как "недобросовестный" плательщик. Если первый год обучения во ВГИКе стоил 1600 $, то третий, только лекционный курс, обходился студенту-режиссеру в 3800.

Мысленно я поставил крест на своем дипломе, но Проведению было угодно предоставить мне шанс, которым я и воспользовался. Так появился на свет фильм о детстве Гитлера, а с ним и проблемы, о которых я рассказывал. Мое интервью было опубликовано в «СК-новостях» под заголовком "Дягилева из меня не вышло"(Полный текст интервью читайте на http://lefthander.narod.ru/gitler.html).

Кого-то моя «исповедь» покоробила, кого-то позабавила, а кого-то испугала не на шутку. Особое раздражение вызвал анонс «вгиковский изгнаник». Те из господ, кто гонителями себя не считал, стали дружно срывать с меня ореол «мученика».

Вскоре инициативная группа состряпала против меня манифест. Отлучение от церкви состоялось.

Сколотившись "Вокуруг "Левши", враги фильма напоминали авторов "Молота ведьм" - во всяком случае добротой своих намерений. Мои друзья сошлись на том, что это травля. Но за что? Ведь в интервью, которое я дал, не было ничего предосудительного? К том уже меня вновь зачислили во ВГИК, благодаря вмешательству Никиты Михалкова?

Думаю, настало время открыть подлинные причины тех событий. И сделать это нужно, хотя бы из чувства долга перед теми людьми, кто в тяжелую минуту протянул мне руку помощи.

«Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно». Эти слова Мераба Мамардашвили я бы поставил эпиграфом к своему комментарию. Люцифер остался бы им доволен. Кому, как не знатоку схоластики и ученой латыни, разбираться с ворохом силлогизмов, отделяя зерна от плевел. Из уважения к этой кропотливой работе, а вовсе не из-за любви к нечистому, я и решил рассказать эту историю.

А началось все в 98-м, когда в один осенний денек я потерял и работу, и жилье, и регистрацию. На доллары, что у меня оставались, я бы мог вернуться во Львов, но уязвленное самолюбие требовало сатисфакции. Тогда я и решил сделать собственный фильм, чего бы это мне не стоило. Я понимал, что дебют должен быть ярким. Когда-то я написал рассказ о детстве Гитлера, который вошел в мою дилогию об Австро-Венгрии. Первая новелла из этой серии называлась "Кавалер розг" и была посвящена детству австрийского писателя и либертена Леопольда фон Захер-Мазоха. Фильм о нем я снял на втором курсе ВГИКа, после чего был приглашен Кшиштофом Занусси на стажировку к Анджею Вайде. Вторая новелла рассказывала о детских годах Адольфа Гитлера в городе Линце.

Моей настольной книгой в юности был опус Карла Леонгарда "Акцентуированные личности". Гитлер, без сомнения, страдал заострением некоторых черт характера, что, в купе с экзальтацией, мистицизмом и экспрессионизмом в кино и живописи - вспомним и "Калигари", и "Синего всадника", и Мунка, - и дало те "адские трели", от которых мутились рассудки даже у таких, казалось бы, стоиков, как Хайдеггер. А что же говорить о художнике-неудачнике из Австрии, бывшем лишь одной из фальшивых нот в партитуре Шёнберга... Понять этот новый музыкальный строй, а не отвергать его с порога, и стало моей задачей.

Но, приступая к фильму о детстве Гитлера, я понимал, что идти по пути Фрица Дица или Кукрыниксов нельзя. Не смеяться над Люцифером, а сострадать ему стало моей задачей. Художник это адвокат Дьявола: он не клеймит зло, а выслушивает его, разгадывает причины таинственной способности зла снова и снова возрождаться, в любое время и в любом месте. Гитлер-ребенок – вот решение, которого никто не ждал. Ведь Сатана, как писал Бердяев, рождается из пены на губах ангела. Это мгновение я и решил запечатлеть...

Конкретный случай навел меня на мысль о неотвратимости наказания для взрослых за насилие над ребенком. Один человек рассказал мне, как его, левшу, переучивали писать правой, что он чувствовал при этом, и как превратился в мизантропа, мечтающего поквитаться с теми, кто его унизил. Этот случай я и решил исследовать. Мой герой вначале картины выводит левой рукой "Адольф Шикльгрубер" - фамилию бабушки… В конце же его забинтованная правая рука ставит закорючку "Адольф Гитлер". Рука повреждена в результате погрома, которому подвергся отцовский кабинет. Отец – тиран, мать – слабая женщина, учитель – психопат. А мальчишка – чистая доска, и первое, что на ней начертано – противостояние отцу как мироустроителю: «Ты - построил, я - разрушу...»

Но фильм, даже о мелком бесе, стоил денег. И я обратился к Чумаку, ныне уже покойному декану операторского факультета, чтобы тот познакомил меня со студентом, которого собираются отчислить. За неуспеваемость, разумеется. Я готов был снять этому двоечнику учебный фильм, но при условии, что тот вложит и свои деньги, чтобы увеличить объем картины с 10-ти, положенных ей минут, до 20-ти.

Для режиссера, оказавшегося за бортом ВГИКа, тендем с оператором-двоечником порой был единственным шансом снять свою картину.

Владимир Гаврилович немного подумал и посоветовал мне Артака Игитяна. Казалось, мы нашли общий язык. Даже подружились на какое-то время. Администрация учебной студии, узнав, что оператор-бюджетник хочет снимать фильм с режиссером, да еще с «бывшим», пригрозила урезать бюджет картины на половину. Полное финансирование сохранялось лишь за авторской операторской работой, которую во ВГИКе прозвали «священной коровой». Тот, кто ее «доил», становился и сценаристом, и режиссером, и оператором в одном лице. Как правило, это был этюд по кино-композиции.

Владимир Иванович Юсов, прочитав мой сценарий, разрешил Игитяну снимать такой этюд. Но Притчин, проректор по фильмопроизводству, отказался его запустить, сославшись на присутствие режиссера, что противоречило жанру "авторской операторской работы". В итоге пришли к компромиссу: позволить Ю.Кузину быть сценаристом и режиссером "Левши", но финансирование оператору А.Игитяну урезать на одну треть.

Чтобы восполнить дыру в бюджете мне пришлось продать все мои книги. Их было около тысячи. На вырученные деньги я покупал лес, обои для декорации, костюмы, антиквариат. Кое-что бралось с помоек, какая-то древняя, полуразрушенная мебель. На оставшиеся гроши я арендовал арабского скакуна, которого учитель Адольфа, бывший кавалерист, выезжает на корте.

Фундус, в котором мы снимали, предназначался для другой картины. Работать приходилось украдкой, в основном по ночам. Вскоре об этом узнала дирекция студии. Вначале декорацию стали ломать, требуя, чтобы я перенес ее в четвертый «коммерческий» павильон, где за каждый день съемок пришлось бы платить. Но у меня не было на это денег. Потом мне стали срывать смену за сменой, то, требуя обложить силовой кабель мостками, то, нагоняя в момент съемок пожарных. Кончилось тем, что я схватил кусок арматуры и пригрозил «убить каждого, кто станет на моем пути». Визиты на этом прекратились. Но только не беды.

В разгар съемок меня выселили из общежития. Чтобы не ночевать под открытым небом, я забирался по металлической решетке на четвертый этаж здания. Утром в обратном порядке я проделывал тот же путь. По ночам общежитие трясли омоновцы. Тех, у кого не было регистрации, сажали в автобус. Отъехав метров пятьсот, нам объясняли, как поступают с "мокроногими мексиканцами", когда те не законно пересекают границу Штатов. Когда плата за такие уроки превысила мой прожиточный минимум, я перебрался во ВГИК, в 219-ю аудиторию, где всю зиму ночевал в маленькой нише на высоте двух метров от пола. Здесь же в форме каре стояла декорация квартиры Алоиза Гитлера, отца Адольфа.

Когда слух о моем отчислении дошел до бюро пропусков, меня перестали пускать во ВГИК. Выручили художники. Колонковой кистью, как старые мастера, они нарисовали в мой просроченный билет печать института. Это произвело впечатление. Верные Русланы, завидев меня, повиливали хвостиками, словно печать отдела кадров гарантировала им мясные обрезки. Съемки продолжились.

Но воздух свободы сыграл со мной злую шутку. Поужинав после съемочного дня, я с ловкостью Тарзана забирался в свое гнездо, где меня ждали матрац, электропечь и приемник «Океан». После 23 часов охранники совершали обход. Чаще всего их уловом становились любители абсента, или парочки, жаждущие уединения.

В одну из таких ночей я испытал страх перед охотниками, с которым, должно быть, знакомы все божьи твари. Когда дверь в нашу аудиторию отворилась, я уронил зажженный фонарь, который, звеня и подпрыгивая, обрисовал лучом контуры моего жилища. Караульные насторожились. Один даже предложил вызвать милицию, а до приезда наряда, выставить у двери пост. Когда же суета за дверью улеглась, я спустился, чтобы замести следы и вновь забиться в свою конуру. Я сидел в каменной нише, закрывшись листами фанеры, и боялся, что стук моего сердца выдаст мое присутствие. Горло сдавило спазмой. Я слышал, как вновь загрохотали сапоги, как лязгнул ключ в замочной скважине. Войдя, охранники стали стучать ломами по декорации, точно загонщики в царской охоте. Это было ужасно. Никогда еще в жизни я не боялся так, как в ту ночь. Но это был особый страх. Страх не перед наказанием, а перед унижением. Ведь все, кому я мило улыбался днем, с кем репетировал, обменивался рукопожатиями, на утро узнали бы о моем позоре. О продолжении съемок, разумеется, не могло быть и речи. Я молил Бога о пощаде, произносил бессвязные заклинания, и уже готовился стать площадкой для танцоров, надевших кирзачи с металлическими набойками. Но чудо совершилось! Кто-то из янычар сказал, что свет, который они видели, скорее им померещился. Наверное, ему и в голову не могло прийти, что беглец, в поисках крова, способен затесаться между камней... Недовольные тем, что сафари сорвалось, охотники загромыхали на выход, сплевывая и чертыхаясь.

Но вот фильм закончен. Позади премьера во ВГИКе, «Святая Анна», на которой картина получила «Вторую премию». Радоваться бы, да нечему. Проблемы стали сыпаться одна за другой, точно из рога изобилия. Берлин отказался включать в конкурс фильм о детстве Гитлера, как, впрочем, и историю, рассказанную Сокуровым. Зато французы сочли рокировку забавной - две картины о Гитлере, обе из России, обе на немецком языке. И «Левшу» и «Молох» пригласили в Канн, чтобы немцы, избавившие себя от неудобных картин, не смогли избежать контакта с ними на лазурном берегу.

Но Дьявол не дремал и здесь. За месяц до Канна меня вызвала в свой кабинет Татьяна Сторчак - проректор по международным связям ВГИКа, чтобы предупредить об угрозе, которая надо мной нависла. Оказывается, Юрий Арабов, которого я ценил, боготворил и даже считал своим учителем, пустил слух о краже у него сюжета и, что хуже, героя, Адольфа Гитлера… Похититель, умыкнувший сию идею, подозрительно напоминал меня, как по словесному портрету, так и по уликам, оставленным на месте преступления… Речь шла о книге Эриха Фромма, посвященной деструктивности Гитлера, которую уважаемый драматург пересказывал на одной из своих лекций… Я на этой лекции присутствовал и даже стал писать после нее сценарий "Левши", ободряемый самим же Юрием Николаевичем… Впоследствии маэстро не однократно посещал и мою декорацию, удивляясь дотошности в воспроизведении стиля Бидермаер и схожести черт лица Никиты с портретом юного Адольфа… Каково же было мое удивление, когда спустя год я узнал, что сам Арабов снимает фильм о Гитлере со своим бессменным режиссером Александром Сокуровым… Все бы ничего, если б не интрига, возникшая в связи с этим… Сам того не ведая, я оказался соперником этих двоих, о чем узнал из каннского каталога, где из моего синопсиса было вымарано все, что касалось Гитлера, в то время как «Молоху» был посвящен целый разворот… По версии, изложенной Арабовым, я намеренно снял «Левшу», чтобы позлить Сокурова и помешать обоим гениям получить свой призы…Однако, все вышло с точностью наоборот – наград удостоились они, а не я… Уставший, голодный, я бродил по набережной Круазет, пытаясь залечить раны от нанесенных мне обид в теплых водах Лазурного берега…

Но понежиться на солнышке мне так и не пришлось. Удар был нанесен в спину. И кем? Моим оператором! Артак, которого я считал хоть и ленивым, но способным малым, «по своему» готовился к Канну. Даже книжицу издал «По ту сторону камеры» (записки кинооператора). В кулуарах, где обычно рождаются подобные опусы, ее нарекли «За лупой». Этот гимн самому себе, предназначался для иностранцев, поэтому, в срочном порядке, был переведен на три языка – редкая удача для начинающего автора.

Что же мы в нем находим? Глубокомысленные раздумья о судьбах мира, наполеоновский размах замысла, творческие муки, терзающие высокое чело…Особенно поражал пассаж: «Пока я, готовясь к съемкам, рисовал в воображении черты маленького Адольфа Шикльгрубера, режиссер уже довольно удачно подобрал актерский состав».

Или вот этот: «Настал первый день съемок. Все смотрят на меня, а я пристально гляжу на Никиту, который стоит по ту сторону камеры. Время идет. Ожидание длится. И вдруг мальчик решительно поднял глаза, посмотрел на меня и – улыбнулся. В этот самый миг будто разрушилась невидимая преграда между нами, исчезли куда-то, мои неприязнь и настороженность. Я понял, как надо снимать этот фильм. И, крепко держа в руках кинокамеру, тихо сказал ассистенту: «Мотор».

Литературный негр, так красочно живописавший чувства оператора-мемуариста, не счел нужным даже полюбопытствовать, какие же команды отдает на площадке оператор. В противном случае он не стал бы отнимать у режиссера слово «мотор»...

Но как могло случиться, что студент, который лишь таскал за мной камеру, переводил фокус по моей команде, двоечник, не знавший слова «экспонометрия», стал называть себя маэстро - как Вадим Юсов, как Свен Ньюквист, как Витторио Старара? Главная изюминка «Левши», его сокровенный замысел был не в Гитлере. Я решил доказать себе и окружающим, что и в аудитории можно создать образ мира, который врывается в комнатку станционного смотрителя шумом и бликами, проходящих за окнами эшелонов; мира, отбрасывающего длинные тени в ночных кошмарах Адольфа; мира, струящегося сквозь щели потоками света – «Я Свет миру», говорит Иисус (Ин.8.12). Вот, что меня грело. Вот, что придавало мне сил, когда прочие аргументы не действовали.

Как такое могло случиться, что студент, проваливший сессию, студент, которому я снял учебный фильм, выставив свет, выбрав ракурсы и придумав эффекты, вместо благодарности захотел присвоить себе и то, что всегда принадлежало мне, режиссеру – мой замысел, мое видение?

Но это было, лиши пол беды. Приехав на лазурный берег, я обнаружил, что весь тираж книжицы Артака был разослан братьями армянами по службам фестиваля, очевидно, в надежде на широкий резонанс.

Артак и Метсо, приглашенные в качестве гостей 52 МКФ в Канне, тайно встречались с президентом конкурса Cinefondation господином Томасом Винтербергом. Как выяснилось, оба брата в ультимативной форме потребовали от фестиваля включить Артака в число авторов «Левши». Как рассказал мне, присутствовавший при этом Жоэль Шапрон, ушлые ребята стали зачитывать изумленному датчанину фрагменты из своего опуса. Так они надеялись убедить юного вундеркинда в своей причастности к замыслу.

«Здесь не технический конкурс, господа, - с улыбкой ответил им Томас Винтерберг. – здесь соревнуются режиссеры, а не операторы».

Так погибли надежды братьев-бизнесменов разделить со мной призовые деньги. Слава Богу, мы тогда ничего не получили. Тот, кто хотя бы раз прошелся по красной ковровой дорожке Канна, уже получил в награду: телятину в бельгийском соусе, полуденный зной Ривьеры, белозубый оскал алжирских амазонок.

После Франции меня восстановили во ВГИКе. Это стало возможно благодаря грантам, которые выделил институту Никита Михалков. За год учебы я сдал экзамены за пять семестров, а фильм «Левша» стал моим дипломом. Настал день вручения призов ХIX-го Международного фестиваля ВГИК. В коридоре института меня отловила Ольга Кочеткова и на ушко, по секрету, рассказала о том, что творится вокруг "Левши". Оказывается, господин Притчин, ворвавшись на заседание жюри, потребовал вычеркнуть фамилию Ю.Кузина из бюллетеней для голосования на том основании, что режиссер не являлся студентом ВГИКа на момент съемок картины. Для тех же, кто все еще сомневался, проректор пообещал "обильный стол" в ресторане Дома кино. "Но поскольку, - продолжил свою мысль чиновник, - фильм вроде как удался, то не плохо бы его поощрить, ну хотя бы за операторскую работу". Все дружно закивали. Все, кроме Елены Цыплаковой. Понимая, что вокруг фильма затевается интрига, она тут же вызвала Андрея Эшпая - председателя жюри. В итоге картина получила сразу два приза - и за режиссуру и за лучшую операторскую работу.

На этом наши пути с оператором разошлись. На прощание Артак попытался выкупить негативы "Левши" у Притчина, но я написал письмо А.В.Новикову, в котором предупредил ректора о незаконности подобной сделки. В ответ меня подвергли экзекуции с подачи самого Хотиненко...(Смотрите материал об этом на http://www.film.ru/article.asp?ID=448). В довершении травли ректор ВГИКа отказался посылать «Левшу» в Нью-Йорк на «Студенческий ОСКАР», хотя Марлен Хуциев и Вадим Юсов решениями своих кафедр одобрили выдвижение фильм о детстве Гитлера на соискание этой премии... Институт был представлен другой картиной, которая, на сколько я могу судить, "Оскара" ВГИКу так и не принесла.


Юрий КУЗИН, Москва 2004 год